Неточные совпадения
Одно
привычное чувство влекло его к
тому, чтобы снять с себя и
на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло к
тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел
на нее. Он искал следов
того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и
привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она
на него действовала. Он не хотел спросить ее о
том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Несмотря
на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним,
привычным рельсам светских и полковых связей и интересов.
— Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после
того как она с ребенком у груди спокойно уселась
на привычном месте. — Я очень рада. А
то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
Некстати было бы мне говорить о них с такою злостью, — мне, который, кроме их,
на свете ничего не любит, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них
то волшебное покрывало, сквозь которое лишь
привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть только следствие
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали
те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна
на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только
привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса,
на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство
привычной преданности
на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх
того, в одно и
то же время разлюбить и полюбить — значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.
Он был до
того худо одет, что иной, даже и
привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях
на улицу.
И как не было успокаивающей, дающей отдых темноты
на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё
то, что считается важным и хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем
привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею
тою прелестью, которую только могут придумать люди.
В этих предчувствиях и надеждах было нечто похожее
на те волнения, которые испытывает
привычный игрок, пересчитывающий перед отправлением в клуб свои наличные деньги.
Она аккуратно носила
на фабрику листовки, смотрела
на это как
на свою обязанность и стала
привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда —
на другой день после
того, как листки появлялись
на фабрике. Когда с нею ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни —
той песни, которую дома пели тише других, —
на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком
привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
— Разойдись, сволочь!.. А
то я вас, — я вам покажу! В голосе,
на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей
привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково.
На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о
том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой
привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
Несчастные слонялись возле места
привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались
на площадях — и по целым часам проделывали
те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки.
Ромашов и
на них глядел
теми же преданными глазами, но никто из свиты не обернулся
на подпоручика: все эти парады, встречи с музыкой, эти волнения маленьких пехотных офицеров были для них
привычным, давно наскучившим делом.
В это время Пашенька вбежала в комнату, и, как видно, застенчивость не была одним из ее
привычных качеств, потому что она, не ожидая приглашения, уселась в кресло с
тою же непринужденностью, с какою сидела
на крыльце.
Александров обернулся через плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося Апостола. Так сыздавна называли юнкера
тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, колбасы, сыр, бутерброды, лимонад, боярский квас, а тайком, из-под полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быстро выскочив
на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призывные знаки.
Тот увидел и с
привычной поспешностью ускорил шаг.
Это Ахилла сделал уже превзойдя самого себя, и зато, когда он окончил многолетие,
то петь рискнул только один
привычный к его голосу отец Захария, да городской голова: все остальные гости пали
на свои места и полулежали
на стульях, держась руками за стол или друг за друга.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили
на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить
на пароходик, немец мигнул двум матросам, а
те, видно, были люди
привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.
— Скажи, что я верный друг ему, никогда не забуду, — ответил он через переводчика и, несмотря
на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как быстро и легко перенес свое тело
на высокое седло и, оправив шашку, ощупав
привычным движением пистолет, с
тем особенным гордым, воинственным видом, с которым сидит горец
на лошади, поехал прочь от дома Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также сели
на лошадей и, дружелюбно простившись с хозяевами и офицерами, поехали рысью за своим мюршидом.
Передонов стал
на привычное свое место. Певчие отсюда все были ему видны. Щуря глаза, он смотрел
на них и думал, что они стоят беспорядочно и что он подтянул бы их, если бы он был инспектором гимназии. Вот смуглый Крамаренко, маленький, тоненький, вертлявый, все оборачивается
то туда,
то сюда, шепчет что-то, улыбается, — и никто-то его не уймет. Точно никому и дела нет.
— Теперь, — шептал юноша, — когда люди вынесли
на площади,
на улицы
привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в
том, что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
Кроме
того, прелестное утро, прогулка, возвращение сил и
привычное отчисление
на волю случая всего, что не совершенно определено желанием, перевесили этот недочет вчерашнего дня.
Несмотря
на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало
привычный к нему человек, глядя
на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
Мучался я особенно
том, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения, только изредка прерываемого
привычной чувственностью, а что этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому
на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот человек должен был не
то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее всё, что захочет.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в
то время выразились такими словами, — я был тогда еще далек от
привычного искусства взрослых людей, — обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого
на хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
На первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесяти-летний боярин; прочие гости, наблюдая старшинство рода, и
тем поминая счастливые времена местничества, сели — мужчины по одной стороне, женщины по другой; —
на конце заняли свои
привычные места: барская барыня, в старинном шушуне и кичке; карлица, тридцати-летняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед, в синем поношенном мундире.
Теперь я смотрел
на женщину и видел, что это — человек, перешибленный пополам. Надежда закралась в нее, потом тотчас умирала. Она еще раз всплакнула и ушла темной тенью. С
тех пор меч повис над женщиной. Каждую субботу беззвучно появлялась в амбулатории у меня. Она очень осунулась, резче выступили скулы, глаза запали и окружились тенями. Сосредоточенная дума оттянула углы ее губ книзу. Она
привычным жестом разматывала платок, затем мы уходили втроем в палату. Осматривали ее.
Богатые люди жертвовали при этом своими избытками, а люди недостаточные отказывали себе в
привычном комфорте и смотрели сквозь пальцы
на упадок своих жилищ ради
того, чтоб купить лучших семян, лучших плугов, плужков, скоропашек и пр. (у Бажанова были и рисунки всего этого приложены).
Иногда гнездарь, смирный и
привычный к человеку, наскучивший принужденным положением в пеленке и боящийся в темноте летать (к чему он и не привык в клетке), сразу садится
на руку; разумеется, не
то бывает с слётком, как сказано будет ниже.
Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и
то же. Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть
на час времени тяжелую, но
привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе,
тем жаднее слушают его. Наиболее интересна
та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко говоря — я плавал в чадном тумане.
В
то же время он одевался машинальными,
привычными движениями, заботливо расправляя и натягивая
на своем теле тонкое трико и крепко затягивая вокруг живота широкий кожаный пояс.
Но
тем не менее из
привычного любопытства он успел быстро взглянуть
на ногу Рыбникова и заметить, что этот штабс-капитан армейской пехоты носит нижнее белье из прекрасного шелкового трико.
Но вот с
той стороны, из господской усадьбы, приехали
на двух подводах приказчики и работники и привезли с собою пожарную машину. Приехал верхом студент в белом кителе нараспашку, очень молодой. Застучали топорами, подставили к горевшему срубу лестницу и полезли по ней сразу пять человек, и впереди всех студент, который был красен и кричал резким, охрипшим голосом и таким тоном, как будто тушение пожаров было для него
привычным делом. Разбирали избу по бревнам; растащили хлев, плетень и ближайший стог.
На улицу, к миру, выходили не для
того, чтобы поделиться с ним своими мыслями, а чтобы урвать чужое, схватить его и, принеся домой, истереть, измельчить в голове, между
привычными тяжелыми мыслями о буднях, которые медленно тянутся из года в год; каждый обывательский дом был темницей, где пойманное новое долго томилось в тесном и темном плену, а потом, обессиленное, тихо умирало, ничего не рождая.
Гиляк-инородец
на что
привычный человек, и
тот не во всяком месте держится.
«Боже мой! Да неужели правда
то, что я читал в житиях, что дьявол принимает вид женщины… Да, это голос женщины. И голос нежный, робкий и милый! Тьфу! — он плюнул. — Нет, мне кажется», — сказал он и отошел к углу, перед которым стоял аналойчик, и опустился
на колена
тем привычным правильным движением, в котором, в движении в самом, он находил утешение и удовольствие. Он опустился, волосы повисли ему
на лицо, и прижал оголявшийся уже лоб к сырой, холодной полосушке. (В полу дуло.)
По-прежнему восторгались Варвара Михайловна и все окружающие Наташу, говоря об ее женихе; по-прежнему был доволен Василий Петрович; по-прежнему и Наташа казалась спокойной и довольной; но, странное дело, последние два письма Ардальона Семеныча, в которых он пораспространился в подробностях о своих намерениях и планах в будущем, о
том, что переезжает в Болдухино
на неопределенно долгое время со множеством книг, со всеми своими
привычными занятиями, в которых, как он надеется, примет участие и обожаемая его невеста, — произвели какое-то не
то что неприятное, а скучное впечатление
на Наташу.
Сотский, хотя и старался до сих пор подчеркнуть свое невнимание к рассказу, но, очевидно, слушал его с захватывающим интересом, несмотря
на то что, наверно, знал его наизусть с самого детства. Он, как многие крестьяне, новым байкам предпочитал старинные, давно ему
привычные, уже осиленные и усвоенные его тугим, коротким воображением.
Вещи, самые чуждые для нас в нашей
привычной жизни, кажутся нам близкими в создании художника: нам знакомы, как будто родственные, и мучительные искания Фауста, и сумасшествие Лира, и ожесточение Чайльд-Гарольда; читая их, мы до
того подчиняемся творческой силе гения, что находим в себе силы, даже из-под всей грязи и пошлости, обсыпавшей нас, просунуть голову
на свет и свежий воздух и сознать, что действительно создание поэта верно человеческой природе, что так должно быть, что иначе и быть не может…
И никто не заметил, когда это случилось, в
тот же день, или немного раньше, или немного позже — с губернатором произошла странная и решительная перемена, давшая новый образ
на месте знакомого и
привычного человека.
Вероятно, были в его голове другие мысли — об обычном, о житейском, о прошлом,
привычные старые мысли человека, у которого давно закостенели мышцы и мозг; вероятно, думал он о рабочих и о
том печальном и страшном дне, — но все эти размышления, тусклые и неглубокие, проходили быстро и исчезали из сознания мгновенно, как легкая зыбь
на реке, поднятая пробежавшим ветром.
То же подумали, видимо, два господина, поспешно усаживавшиеся впереди коляски
на извозчика:
привычным и согласным движением они заглянули прохожему в лицо, ничего подозрительного не нашли и понеслись впереди губернатора.
Больной было очень плохо; она жаловалась
на тянущие боли в груди и животе, лицо ее было бело,
того трудно описуемого вида, который мало-мальски
привычному глазу с несомненностью говорит о быстро и неотвратимо приближающемся параличе сердца. Я предупредил мужа, что опасность очень велика. Пробыв у больной три часа, я уехал, так как у меня был другой трудный больной, которого было необходимо посетить. При Стариковой я оставил опытную фельдшерицу.
Стоит
на минуту отрешиться от
привычной жизни и взглянуть
на нашу жизнь со стороны, чтобы увидеть, что всё, что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни, мы делаем совсем не для
того, чтобы обеспечить нашу жизнь, а только для
того, чтобы, занимаясь этим воображаемым обеспечением, забывать о
том, что жизнь наша никогда и ничем не обеспечена.
Часто люди, не соглашаясь с учением Христа в его настоящем смысле, не соглашаясь с воздаянием добром за зло, говорят, что если принять это учение,
то разрушится весь
привычный порядок жизни, и что поэтому учение это нельзя принять. А между
тем учение Христа и есть именно такое учение, которое должно разрушить дурное устройство нашей жизни. Оно затем и проповедано миру, чтобы разрушить старый дурной порядок и установить
на его место новый, хороший.
Несмотря
на то, что глаза были закрыты, лицо госпожи выражало усталость, раздраженье и
привычное страданье.
Как и в
те три предыдущие ночи, черная фигура метнулась
привычным ей уже путем, мимо ряда кроватей, мимо Дуни и остановилась у крайней, совершенно тонувшей во мраке постели… Дуня знает, что там,
на этой постели, спит Соня Кузьменко.
Идучи
привычной скорой походкой, они уже подходили к Бодростинскому парку, как вдруг их оживило одно странное обстоятельство: они увидали, что из рва, окружающего парк, в одном месте все выпрыгивал и прятался назад белый заяц и выделывал он это престранно: вскочит
на край и забьется и юркнет в ров, а через минуту опять снова за
то же.